СВЯТИТЕЛЬ НИКОЛАЙ ЯПОНСКИЙ. ШТРИХИ К ПСИХОЛОГИЧЕСКОМУ ПОРТРЕТУ

Святой равноапостольный
Николай Японский

Еще с конца XIX века в трудах, посвященных Российской духовной миссии, в Японии прочно утвердилось мнение, что создание Японской Церкви, по сути, — дело одного человека, и человек этот — свт. Николай. Это утверждение является бесспорным как для отечественных, так и для японских исследователей. Именно поэтому без глубокой характеристики личности апостола Японии понять историю Русской духовной миссии просто немыслимо.

Для достижения этой цели особенное внимание следует обратить на дневник святого, поскольку Николай, ведя его исключительно для себя, был в нем предельно откровенен. И именно широкое использование материалов дневника может дать возможность если не дополнить, то глубже и убедительнее обосновать те представления о деятельности и личности свт. Николая, которые можно найти в историографии.

Без претензий на создание сколько-нибудь полного психологического портрета святого, мною предпринята попытка выделить важнейшие черты его характера. При этом, для достижения наибольшей достоверности, были использованы не только дневники и письма миссионера, но и воспоминания людей, знавших свт. Николая лично – как японцев, так и русских.

Вера – несомненно, важнейшее качество свт. Николая как создателя и руководителя миссии. Без нее апостол не может быть апостолом. Свт. Николай обладал верой непоколебимой, глубокой, жертвенной. Эта твердая, как скала, вера и обусловила цельность его натуры (в т. ч. с точки зрения смысла всей его жизни): «Мой единственный смысл жизни и радость — просвещение Японии Православием, и я верю, что сие будет, верю так же твердо, как верю в Бога»^[1], — писал свт. Николай. Это были не пустые слова: стоит вспомнить хотя бы то, что после поставления во епископы в 1880 г. свт. Николай ни разу не отлучался из Японии, оставаясь со своей паствой постоянно, даже и во время русско-японской войны.

Веря в Бога, свт. Николай верит и в Его промысел. На следующий день после того, как святитель выразил в дневнике сомнение в пользе пребывания в Японии, он поспешил написать: «Вчера написанное — одно малодушие. Нашей нетерпеливости хотелось бы, чтобы перед нашей секундой бытия сейчас же и развернулся весь план судеб Божиих. Вероятно, во всем есть смысл, что намеренно сам человек не ставит в противоречие разуму Божию. Ведь я же не для себя, не по самоволию поехал в Японию, а мне хотелось сделать какое-то добро, — так отчего же не положиться на волю Божию? …Хозяин-то правит ладьей жизни нашей, — и, затишье ли, быстрое ли теченье — все это его дело, а наше — спокойно грести, не выпуская весла…»^[2] В целом, как явствует из дневников и писем свт. Николая, он и на словах и на деле придерживался следующей трезвой позиции: сделав все, от тебя возможное, в остальном следует положиться на Бога.

Другой чертой святителя, которая и определяет непреходящую ценность и его деятельности и его личности, было ярко выраженное чувство сакрального, благоговение к святыне. Так, когда свт. Николай узнал, что в храме в Кеото была прочитана лекция «о русской женщине» для Женской школы, священнику был сделан строгий выговор. «Ну можно ли допускать такую профанацию церкви? Она исключительно для богослужений и христианской проповеди»^[3].

Верил свт. Николай и в конечное торжество Православия в масштабе всего мира. Святитель очень сокрушался в своих дневниках из-за того, что в России почти совсем нет тяги к миссионерскому служению, в то время как в западных странах тысячи молодых и образованных людей выходят на миссионерское поприще. Но одновременно писал: «Придет время: образованные умы, ныне служащие инославию, сами же разнесут его по клочкам как ложь, а наши невежественные умы православные — разовьются и отразят весь блеск Православия, и пойдет оно волнами света по лицу Земли… Вместо катол[ического] рабства узнают люди подчинение истине, вместо протест[антского] своеволия возлюбят свободу»^[4]. «Есть несокрушимая ничем уверенность в общем успехе в будущем»^[5].

Собор Воскресения
Христова в Токио

Трудолюбие и жертвенность в служении Богу — это, бесспорно, одна из черт Николая, сделавших его святым. Вот строки из дневника: «Однако же, если спокойно рассудить, то и не очень-то я могу винить себя… Как я уехал сюда в 1860 г.? Самое благонадежное и какое-то неудержимое желание служить церкви… — неудержимое, говорю, ибо все до единого кругом удерживали от этого шага (собственно, от монашества, ибо тогда было время самое антимонашеское)»^[6].

Люди, окружавшие свт. Николая, поражались его трудолюбию, высокой работоспособности и полной самоотдаче. Без этих качеств ему, несомненно, не удалось бы достичь столь высоких результатов. Так, он виртуозно овладел японским языком, — но для этого ему потребовалось, по его собственным словам, работать по четырнадцать часов в сутки в течение шести лет^[7].

«Нельзя не удивляться неутомимой энергии и необыкновенным силам духа просветителя Японии, — писал Даниил Кониси, — Заведуя всеми делами миссии, он в то же время является ректором всех учебных заведений» миссии, сам преподает наиболее важные предметы, а кроме того, проповедует язычникам и управляет ста тридцатью катехизаторами^[8].

Ежемесячно свт. Николай получал более ста пятидесяти писем от священников и катехизаторов. При этом японцы, по свидетельству архимандрита Сергия (Страгородского), всегда считали долгом сделать к письму громаднейшее и по возможности пустое вступление, и в конце непременно извиниться, что написали всего два дюйма (хотя читатель был бы скорее склонен сказать, что письмо более двух сажен). «Не угодно ли осилить 150 таких эпистолий? Преосвященный все это читает сам. Кроме того, по утру ходит преподавать в катехизаторскую школу в Коозимаци. После обеда имеет уроки в здешней катехизаторской школе. Потом перевод книг, потом постройки, потом бесконечные посетители. Нужно на все это много энергии и преданности делу, тем более что удовольствие получаемое от этого дела (рассуждая по человечески) не может сравниться с теми печалями и муками, какие оно доставляет. Недаром преосвященный говорит: «Бывают минуты, когда вас точно бичом по ранам начнут хлыстать, просто места себе не найдешь от нравственных мучений. Ночи по три подряд не спишь»^[9].

Жизнь святителя, таким образом, и на самом деле была полной самоотдачей, безусловным самопожертвованием — личной Голгофой. Как писал он сам, с присущим ему смирением, в своем дневнике: «Грехи грехами, но не ими и не для них я жил, а была у меня идея жизни — служение Вере и Господу»^[10].

Железная воля была важнейшим условием его успешной деятельности. Прекрасную и образную характеристику дал свт. Николаю известный востоковед Д.М. Позднеев, проживший рядом с ним, как уже сообщалось выше, несколько лет в начале 1900-х годов (т. е. уже на закате жизни апостола в Японии). «Вместе с мягкостью, он был железным человеком, не знавшим никаких препятствий, практичным умом и администратором, умевшим находить выход из всякого затруднительного положения. Вместе с любезностью, в нем была способность быть ледяным, непреклонным и резким с людьми, которых он находил нужным воспитывать мерами строгости… Вместе с общительностью, в нем была большая, долгим опытом приобретенная сдержанность, и нужно было много времени и усилий, чтобы приобрести его доверие и откровенность». Дневники святителя подтверждают каждое слово в характеристике Позднеева. Голыми руками приобрести тридцать тысяч верующих в чужой стране было бы невозможно; особенно сложно было бы добиться финансовой основы для создания «инфраструктуры» Церкви, — в первую очередь, системы учебных заведений. Свт. Николай сумел добиться не только основания миссии, но и ее серьезного финансирования, — и это все потребовало громадных усилий: начиная от горячих молитв к Богу и заканчивая лоббированием интересов в самых разных структурах. Сумев добиться определенного содержания в шестьдесят с лишним тысяч рублей ежегодно, святитель не остановился на этом, затрачивая колоссальные усилия на сбор частных пожертвований. По его собственным словам, он был готов безрезультатно писать в двадцать мест, лишь бы в двадцать первом ему оказали помощь. Используя самые разные каналы, он непрестанно искал новых людей, которых можно было бы призвать к пожертвованию. И поскольку он, обладая даром слова, умел показать как неотложность нужд миссии, так и надежды, которые она подает, то пожертвования приходили, и это позволило довести бюджет миссии до ста тысяч рублей, а значит, можно было взять в семинарию больше учеников, издать больше книг, набрать больше катехизаторов, и, в конечном итоге, приобрести больше христиан. Но для этого, повторюсь, требовалась железная воля: поводов впасть в уныние от душевных терзаний у свт. Николая было множество (что ярко демонстрирует его дневник), но никогда он не позволял себе опустить руки. Бороться же ему приходилось не только с внешними обстоятельствами, но и с самим собой (так, о первых годах в Японии он писал: «все три врага спасения, мир, плоть и дьявол восстали на меня…»^[11]).

Святитель Макарий
(Невский), митр. Московский
(память 16 фев. / 1 мар.)

Начальнику Алтайской духовной миссии архиепископу Макарию (Невскому), своему другу, в 1907 году он писал так: «что касается до «покоя», то я, читая Ваши строки об этом, сгорел от стыда только от одной мысли, что Ваше Высокопреосвященство могло подумать обо мне это. «На покой» миссионеру, когда у него хоть крошка силы еще есть служить своему делу!»^[12] Не работать он не мог: за две недели до смерти угасавший святитель настоял, чтобы в госпитале ему разрешили заняться работой: и он успел закончить проверку последних черновых листов службы на Св. Троицу, окончательно приготовив тем самым ее к печати. А за три дня до смерти смог завершить и составление годового отчета по Миссии…

Смирение. «Ничтожность я сущая — так и осознаю себя искреннейше, — писал святитель в дневнике, — но уже не я один, — ради моей ничтожности не может остановиться дело… Будем довольствоваться и тем скромным упованием, что из-за нашего недостоинства Господь не остановит своего дела и спасения многих»^[13]. Другой пример: на церковном собрании в 1900 г. один из катехизаторов «заораторствовал о цели собрания, и вдруг неожиданно приплел меня — «30 лет, де…» и проч. Я должен был отвечать и сказал, что я не более чем спичка, которою зажгли свечу: спичка после этого сама гаснет, и ее бросают наземь, как ни на что не годную»^[14]. А когда в 1911 г. российский посол в Японии посетил святителя, чтобы вручить ему орден Владимира 1-й степени с императорским рескриптом, свт. Николай записал в дневнике: «Я встретил также официально: в орденах и клобуке с крестом, из почтения к высокому дару Государя Императора. Но так как искренне считаю себя не стоящим никаких наград и принимаю их не на свой счет, а на счет Миссии, то остался совершенно равнодушен»^[15].

Особенно потрясают предсмертные слова святого Николая, переданные нам его преемником, епископом Сергием (Тихомировым): «Вот я оглядываюсь назад на пройденный свой жизненный путь… И что же?.. Один мрак!… Все сделал Один Господь, а я… какая ничтожность! Нуль, буквально нуль… Но если праведник едва спасается, то я, грешник, где буду?»^[16]

Любовь, милосердие. Сначала завоевать любовью, потом нести слово — таков был принцип всех крупнейших русских миссионеров — от Стефана Пермского до Николая Японского. «Болезнь учеников очень огорчала нежно любившего их архипастыря. Тут он не жалел ни трудов, ни средств. Если больной умирал, то просто беда — он плакал и никого слушать не хотел. Но, в конце концов он сам совершал погребение и провожал до кладбища…

…Особенно любил он христиан-японцев: для них он широко открывал двери. Это очень понятно: ведь они все духовные дети его. Он был очень чуток к их духовным нуждам. Он охотно давал им отеческие советы и направлял их на путь истины» (М. Кониси)^[17].

При этом любовь его не ограничивалась кругами христиан, простираясь и на язычников. Так, после землетрясения 1891 г. он собирал пожертвования от христиан и проезжих русских туристов и раздавал пострадавшим^[18].

Самообладание, терпение. В качестве яркого примера приведу диалог святителя с японским иереем Романом Цуда. Свт. Николай попросил его собрать в воскресенье христиан своей церкви и убедить их положить некоторую сумму на содержание своего любимого катехизатора, на что о. Роман ответил, что едет в воскресенье в Иокогаму.

— Разве там есть что особенное, — нужно крестить, или что другое?
— Ничего там нет особенного.
— Так вы можете отправиться в следующее воскресенье.

«До сих пор надувавшийся на мою речь отец Роман, видимо с неудовольствием слушавший ее, как вспыхнет гневом! Точно перед ним не епископ, а церковный сторож, и точно предмет разговора — не весьма важный для церкви, а швабра.

Я могу распоряжаться своим временем и своим церквами! В Иокохаме нет ничего особенного, но я положил ехать туда и должен ехать!

На это свт. Николай ему сказал: «Ладно. В следующее воскресенье поезжайте в Иокохаму, но в дальнейшее непременно сделайте собрание христиан. Если не сделаете, будете виноваты в непослушании епископу и будете наказаны… И представьте собранию то, что я говорил, и так, как я говорил. Кроме того, я попрошу кого-либо из людей надежных говорить собранию, например Петра Исикава».

С этим свт. Николай оставил о. Романа в алтаре. Тот, однако, спохватился, и догнал его на амвоне: «Извините!»

«Извиняю», — ответил свт. Николай и ушел^[19].

Несомненно, что такое, сдержанное и взвешенное поведение епископа, помогало и избежать лишних конфликтов в Церкви, и вразумить согрешивших.

Современные
последователи св.
равноап. Николая.

Воздержание, умеренный аскетизм. В доме миссии святитель занимал всего лишь две комнаты: одна служила гостиной, другая — спальней и кабинетом одновременно (в ней еле помещались шкаф, кровать, письменный стол и два-три стула). Одевался он очень просто, но чисто и прилично. Единственным его щегольством было употребление крахмального воротника; и только в большие праздники он надевал шелковую рясу.

Так же нетребователен он был и в отношении еды: утром и вечером он пил чай, а пищу принимал всего раз в день. От вина святитель не отказывался, но пил его очень редко и мало^[20].

Ответственность, бережливость при личном нестяжании. Из дневника видно, что свт. Николай берег, как мог, каждую копейку, поступавшую в Миссию (при том, что сам он, как известно, был бессребреником). Так, когда ему требовалось разменять для Миссии даже небольшую сумму валюты, он всегда обходил несколько банков и менял в том, где курс был наиболее выгодный. Но в начале 1880-х, ему, как видно, не всегда еще хватало твердости. В 1882 г., когда Пеликан (издавший затем в России книжку «Религиозны ли японцы?») попросил у него в долг тысячу долларов, свт. Николай дал ему пятьсот: «Не нашелся отказать, а до смерти жаль денег… едва ли когда отдаст, потому что картежник… Экономишь тут до того, что вот сегодня едва решился истратить 60 сентов на гребенку по крайней нужде своей, экономишь конечно не для денег, а для Миссии, и вдруг этакую сумму в трубу ни за что ни про что! …из-за того, что сему ближнему не повезло в карты, нескольким десяткам японцев нужно отказать в помощи по воспитанию, или по чему другому, — и церкви изъян!»^[21]

Благородство. По поводу обвинений одной из газет, будто он употребил двадцать тысяч йен на подкуп шпионов из японцев, свт. Николай отметил в своем дневнике: «Так! Да я бы выгнал японца, если бы он и без всякого подкупа стал набиваться в пользу чужой для него России изменить своему собственному Отечеству!»^[22] Еще более ярким примером его духовного благородства может служить беседа со священником-епископалом, в продолжение которого свт. Николай говорил и о том, что у епископалов умалено Таинство священства. Священник в продолжение разговора стал утирать слезы, причем говорил: «Скажи мне православный священник или епископ, что я не имею благодати священства, я завтра же приду к вам и попрошу принять меня». И вот что пишет святитель: «Я удержался обратить к нему прямой зов. Если Богу угодно, благодать призовет его. Приди он завтра и скажи: примите меня в лоно вашей Церкви, конечно, я тотчас сделаю это. Но воспользоваться тем, что человек расчувствовался и тотчас накинуть на него сеть — как-то уж слишком по католически, — претит душе»^[23].

Патриотизм. «Личность каждого коренится в своей народности, как растение в почве, — писал свт. Николай после окончания русско-японской войны, — разметайте почву или иссушите, обесплодьте ее, — растение завянет. Так я вяну духом от посрамления моей родины поражением ее на суше и море, и внутренними неурядицами… Целый день такая тоска, такое уныние, что не смотрел бы на свет Божий, всякое дело из рук валится!»^[24]

Итак, святитель понимал, что патриотизм — естественное для человека (и оправданное в Евангелии) чувство, и поэтому не только допускал его у японцев, но и поощрял его. Когда к нему пришел директор Семинарии сообщить, что во всех японских школах следующие два дня не учатся, а празднуют победу над Россией и заключение мира, и значит, в миссийских школах следует сделать то же самое, свт. Николай записал в своем дневнике: «Несомненно! Пусть себе и наши учащиеся празднуют и радуются не меньше других, имеют на то полное право, как патриоты»^[25].

Из дневников видно, что патриотизм святителя просыпался отнюдь не только во время таких потрясений, как русско-японская война и революция. Так, в 1886 г. он писал: «Мучительные сомнения — не загублена ли даром жизнь и, вдобавок, множество русских денег? Станет ли Православие в Японии? …Итак — жизнь загублена! Множество русских кровных денег брошено в огонь! Какое мучение может быть горше этой мысли!»^[26] Это далеко не единственная запись такого рода. Сомнения в успехе деятельности миссии изливались на страницы дневника неоднократно. И очень характерно, что свт. Николая в такие моменты мучило в большей степени не то, что даром «загублена» его жизнь, а то, что «я всю жизнь свою граблю Россию, бедную Россию, столь нуждающуюся в воспитательных средствах»^[27].

Собор Воскресения
Христова в Токио.
Внутреннее
убранство храма.

Патриотизм свт. Николая не имел ничего общего со слепым преклонением перед всем русским. Напротив, именно когда подлинно патриотические чувства свт. Николая уязвлялись особенно тяжело, он наиболее критично отзывался о своей Родине: «Платится Россия за свое невежество и свою гордость — считала японцев необразованным и слабым народом, не приготовилась, как должно, к войне…» Вину за поражение в войне с Японией и революционные потрясения святитель возлагал прежде всего на само русское общество: «Наказывает Бог Россию, то есть отступил от нее, потому что она отступила от Него… Гнилой труп она по нравственности, в грязного скота почти вся превратилась, не только над патриотизмом, но над всяким напоминанием о нем издевается. Мерзкая, проклятая, оскотинившаяся интеллигенция в ад тянет и простой, грубый и невежественный народ… Душа стонет, сердце разорваться готово»^[28].

Эмоциональность, темпераментность свт. Николая скользит во многих местах его дневника, в т. ч. приведенных выше. Эти свои качества он сам прекрасно осознавал и порой даже иронизировал над ними: «Больно уж хитро закончено начало 1872 года. Эк ведь экзальтация! Она и в гроб со мной пойдет. Чувствую, что и перед самим собой выражаюсь дико, пиша дневник, а как избежишь фразы, привитой с детства вроде оспы?»^[29] Однако стоит отметить, что такая эмоциональная подвижность (проявлявшаяся иной раз и в раздражении) компенсировалась в нем завидным самообладанием и на людях проявлялась не так часто (во всяком случае, несравнимо реже, чем в дневнике). Святитель старался никогда не делать замечания людям, находясь в состоянии раздражения.

Чувство юмора было еще одной чертой святителя, привлекавшей к нему людей. М. Кониси, учившийся в Токийской семинарии, вспоминал, как, посещая собрания юных семинаристов, свт. Николай и сам нередко говорил что-нибудь забавное и смешное. «Ученики неудержимо смеялись от его рассказа, а он сам был доволен этим»^[30].

Шутливость не покидала святителя до последних дней жизни. Испытывая сильнейшие предсмертные страдания, он пытался порой обратить все в шутку: «Вот, — говорил, — смотрите, не забудьте написать в некрологе, что он-де страдал».

В общем, свт. Николай Японский был живым человеком, разносторонним, не всегда идеальным, но умевшим бороться и побеждать те немногие слабости, которые в нем были. Хотелось бы надеяться, что и современных православных миссионеров будет вдохновлять его опыт — опыт борьбы не только с внешними обстоятельствами, но и с самим собой.

© Православие.Ru
editor@pravoslavie.ru