В первой половине прошлого века китайский город Харбин, расположенный в провинции Маньчжурия, часто называли русским городом. Дело в том, что он был основан в конце XIX века именно русскими железнодорожниками, строившими и обслуживавшими Китайско-Восточную железную дорогу. Многие сотрудники КВЖД вместе с семьями остались в Харбине после Октябрьского переворота, а затем к ним примкнули и эмигранты из России, раздираемой Гражданской войной, уничтожаемой террором. Процент русского населения здесь был очень высок.

После оккупации Маньчжурии Японией часть русских вернулась в Советский Союз — многих из них ждали лагеря и ссылки. Кто-то дожил до окончания Второй мировой в Харбине и сгинул в китайских тюрьмах, кто-то покинул его после «культурной» революции в Китае — множество харбинцев разъехалось по всему свету…

Все дети Харбина вспоминают об этом городе с большим теплом и любовью. Так, как саратовские священники — протоиерей Евгений Ланский и протоиерей Лазарь Новокрещеных. Так, как живущий ныне в Токио врач Евгений Николаевич Аксенов, побывавший летом в Саратове. Перед вами — их драгоценные воспоминания о русском Харбине. В этом номере журнала мы публикуем первую часть — рассказ отца Евгения Ланского.

Воздух детства — воздух веры

Протоиерей Евгений Ланский.
Фото Александра Курочкина

Прихожане Свято-Троицкого собора Саратова хорошо знают протоиерея Евгения Ланского, который, несмотря на солидный возраст, сослужит настоятелю во время каждой воскресной Божественной литургии. Знают они и то, что во время Пасхального богослужения он обязательно читает Евангелие на китайском языке — и все ждут звонкого «цинь!», в переводе означающего «аминь!», которое отец Евгений всегда произносит с большим благоговением…

Батюшка всем внушает уважение и любовь к себе своим огромным жизненным опытом, неизменным чувством юмора и мудростью. Он владеет несколькими иностранными языками, ценитель литературы, музыки и замечательный рассказчик.

…Есть такое слово: родина. Что это такое, для кого что — родина? Я считаю, да и, наверное, с высоты своего жизненного опыта уже могу сказать, что родина человека — это то место, где он родился. Харбин — это предел моих мечтаний. Мне бы очень хотелось туда вернуться.

* * *

Харбин был изумительный город, центр Православия в Китае. После революции он принял много русских священников. Мне посчастливилось вырасти в этой среде. Ко мне относились очень хорошо, может быть, в силу моего младенческого возраста, курировали. Помню, фельдшер был — иерей Иоанн Ильчук[1]. Он был очень хороший священник. Нашел у меня скарлатину, вылечил…

Над Харбином возвышались купола 22 храмов. Сейчас из них действует только один — Покровский, где мой отец, Степан Тимофеевич, был помощником регента. По сути, Харбин был русский город. Архитектурно он напоминал наши поволжские города: Кострому, Нижний Новгород. Дома невысокие, очень красивые — в стиле модерн, неоклассицизма. Все в зелени, кругом сады.

Конечно, были в Харбине костелы, мечети, синагоги. Вообще, там царила атмосфера потрясающей терпимости. До сих пор помню харбинских газетчиков: мальчишки бегали по улицам с большими сумками и продавали газеты. Одновременно в сумках у них лежали «Новости Востока» — газета советского посольства, «Наш путь» — фашистская газета, «Харбинское время» — японский листок. По улице могла ехать машина со свастикой, навстречу ей — автомобиль с серпом и молотом. Никто внимания на это не обращал, все к этому очень спокойно относились. Вот такой был Харбин…

* * *

Мы с сестрой Галей — она была на два года младше меня — родились в религиозной семье, по-настоящему религиозной. Помню, в гостиной нашей квартиры — и хорошая очень была квартира — стоял образ Пресвятой Богородицы величиной с дверь, большой. Богородица была изображена в полный рост — в украинском народном наряде. Не знаю, по канонам это было или нет, но духовенство не возражало. Кто писал образ — я не знаю, но был он замечательным. До сих пор с умилением вспоминаю его. Вообще, было много икон дома…

Родители мои очень хорошо пели. У мамы — Полины Дмитриевны — было прекрасное контральто… Отец мой попал в Китай еще до революции: был призван в царскую армию, служил в русской части в Харбине, остался там, устроился на Китайско-Восточную железную дорогу. Причем он был советский подданный, но это не мешало ему ходить в храм, веровать. Мама с бабушкой тоже переселились в Харбин до Октябрьского переворота, откуда-то из Царицынской губернии. В Китае родители познакомились и поженились. Мама работала на КВЖД бухгалтером.

Бабушка моя, Христина Григорьевна, была удивительный человек. Умерла она в 1959 году, во время эпидемии гриппа, не дожив до ста лет всего лишь трех месяцев. Совершенно неграмотная, ни слова по-русски не говорила — только по-украински, ведь семья-то наша из украинцев. Но вот бабушка моя неграмотная становилась на колени, начинала молиться… Она знала столько молитв! И читала их на церковнославянском. Все наизусть помнила.

* * *

Свято-Никольский
собор в Харбине

Почти все детство я провел в семье протоиерея Прокопия Гордзиевского[2] — это был довольно известный в Харбине священник. После его смерти — он умер в начале 30-х годов — его матушка, тогда уже вдова, Елена Вонифатьевна, меня воспитывала в церковном духе. Мне рассказывали, что малышом, приходя из храма, я надевал на себя полотенце, становился на стул, брал какую-нибудь цепочку и кадил. И все говорили: «Женюра наш будет архиерей»…

Иверский храм
в Харбине

Мы жили в так называемом Саманном городке — этот поселок построили первые поселенцы, поэтому дома были там сделаны из самана. Также в Харбине были Госпитальный городок и Корпусный городок. В Корпусном был прекрасный храм — я не застал его деревянным, он был уже каменным — в честь Преображения Господня. Что в нем творилось в престольный праздник, 19 августа! Все ломилось от фруктов, овощей. Там был настоятель — протоиерей Александр Кочергин[3]…

Однако Елена Вонифатьевна жила на Новоторговой улице в самом центре Харбина, поэтому она меня водила в Свято-Никольский храм. Это был кафедральный собор города, освященный в честь покровителя Харбина, святителя Николая Чудотворца. Именно там я узнал и полюбил молитву преподобного Ефрема Сирина «Господи и Владыко живота моего…» — благодаря Елене Вонифатьевне. Она умела все догматы, церковные правила и заповеди объяснять, подавать так, что отказаться от них было невозможно. По-моему, она была филолог по образованию, очень верующий человек.

Слышал, что в Харбине собираются восстанавливать кафедральный собор — когда-то его сожгли хунвейбины. Он стоял в центре города, великолепный, вокруг — парк. Построен собор был по тем же принципам, что храмы в Кижах: из дерева и без единого гвоздя… То место, где стоял собор, приезжие до сих пор называют Соборной площадью.

В Никольском было два протодиакона. Один — Никола Овчинкин[4]. Бас. Второй — отец Симеон Коростелев[5], тенор. Красивый, утонченный. Барышни спрашивали друг у друга: «Сегодня пойдешь в церковь? Нынче Сенечка служит». Очень я любил Свято-Никольский собор, мы с Еленой Вонифатьевной туда часто ходили. На Пасху мы, конечно, были в Покровской церкви, где отец мой помогал регенту…

* * *

На Прощеное воскресенье в Харбине было столпотворение: все утром шли в церковь и после службы, выходя на улицу, встречаясь друг с другом, просили прощения. Это было обычным делом, естественным, как вдох и выдох. «Простите меня Христа ради».— «Бог простит. Простите и меня, грешного». У нас сейчас это все воспринимается совсем не так, к сожалению…

Три субботы перед Великим постом, за вечерним богослужением, поется в храмах 136-й псалом — «На реках Вавилонских, там сидели мы и плакали, когда вспоминали мы Сион…». Это псалом русской эмиграции. В нем выражена вся горестная тоска по родине. И когда хор начинал пение этого псалма, в харбинских храмах стояло великое рыдание. Люди собирались и плакали, потому что чувствовали себя на брегах египетских, изгнанниками из Земли обетованной…

Харбин. Вид Старого города

Начинался Великий пост. Нам, пацанам, это было, в общем-то, все равно, потому что на столе всегда было такое обилие постных блюд, которое вполне могло бы соперничать с нашим современным скоромным столом. В Харбине как-то спокойнее относились к рыбе — ее разрешали постом. Причем была знаменитая навага, кета, амурская и сунгарийская рыба муксум — все это очень вкусно готовилось.

Нам, детям, казалось, что пост тянется столетие. Это сейчас мне иногда хочется приостановить его течение: вот Чистый понедельник, а не успеешь оглянуться — уже Крестопоклонная неделя… Тогда же все было иначе. Особенно тяжело было в Страстную: строжайший пост, постоянно в храме, коленопреклоненная молитва — и в то же время дом и окрестности наполнялись непереносимыми ароматами: хозяйки готовились к Великой Пасхе. У нас во дворе стояла коптильня своя — коптили окорока, обвитые тестом. Пекли куличи, делали сырные пасхи — нам, мальчишкам, было трудно переносить все это, но вот — наступала Пасха. Праздник!

В Харбине были изумительные Пасхальные ночи. С Великой Субботы на Воскресенье весь город погружался в темноту. И ровно в полночь, когда впервые перед запертыми дверями храма священники возглашали «Христос воскресе!», вдруг над всеми церквами зажигались кресты. Иллюминация, конечно, но было ощущение, что кресты плыли в воздухе, прорезая тьму.

Рождество и Пасху в Харбине невозможно описать. У нас дома в столовой стоял громадный стол, который во время празднования был весь заставлен разнообразными блюдами. На Рождество его покрывали соломой, а сверху стелили белоснежную скатерть — по украинской традиции. Накрывался стол уже вечером в Сочельник — обильный, вкусный, постный: стояли каши всевозможные, грибные блюда. А на следующий день разговлялись окороками, колбасами, поросятами, икрой. Было очень много фруктов: бананов, ананасов, апельсинов.

На Пасху все разговлялись ночью, а с утра начинались визиты. Был такой обычай. Визитеры садились на извозчиков и ездили по знакомым. Заходили, христосовались, выпивали рюмочку, кушали и уезжали. И вот, через несколько часов видишь такого визитера: китаец еле-еле везет его, сомлевшего, довольного.

* * *

Китайцы — нация удивительной приспособляемости. Помню, они чувствовали: если что-то было нужно, тут же готовили, мастерили. Еще во всех храмах Харбина в Страстной Четверг шла служба Двенадцати Евангелий, а везде уже продавали красивые китайские фонарики, чтобы после службы свечу, не гася, поставить туда и нести домой. Весь город тогда язычками света заполнялся…

По утрам по улицам ходили китайцы — их называли «ходи» — с коромыслом и двумя корзинами. Там было все, что нужно хозяйке из продуктов на день. Китайцы русских мужчин называли «капитана», а женщин — «мадама». И вот бабушка моя ранним утром — старенькая, не спится ей — выходила дышать воздухом, стояла у ворот, а ходя, завидев ее, кричал: «Мадама, цибули нема». По-украински значит: «Лука нет».

Дети Харбина 20-е годы ХХ века

Китайцы очень хорошо относились к русским, к нашей вере. Известна история с китайцем, который стал тонуть и чудесным образом был спасен. Он упал в реку Сунгари, а она — страшная, в ее воде растворен желтоватый осадок, лёс, поэтому она кажется мутной. И у утопающего быстро легкие забиваются лёсом, и — все, конец. Этот китаец так сильно испугался и крикнул: «Русский дедушка, спаси!», имея в виду святителя Николая Чудотворца, покровителя Харбина. И вдруг потерял сознание. Очнулся — стоит по колено в воде у берега. Вылез, отдышался и пошел на вокзал. Там был образ святого, перед ним теплилась неугасимая лампада. Китаец упал перед иконой, а на следующий день крестился с именем Николай. Кстати, очень многие его соплеменники тогда приняли Святое Крещение, и многие — с именем Николай.

Интересную историю рассказывал брат отца Лазаря Новокрещеных, настоятель русской церкви на Кривой улице Зеленого базара в Харбине[6]. В сентябре 1945 года в храм пришли трое советских летчиков, стали ходить по церкви. Потом рассказали ему историю. Летчики эти летели бомбить Харбин и, приближаясь к городу, вдруг из-за облака увидели лицо старика, который поднял руки, и… самолет лететь отказался. Он не падал, но вперед лететь не хотел. Могли повернуть направо, налево, назад, вниз, но только не вперед… Летчики вернулись на аэродром и никому ничего не сказали. Кто-то из них узнал старика — Николай Чудотворец… И пришли в храме ему поклониться. Поставили свечки, ушли…

Факт — на Харбин во время войны не было сброшено ни одной бомбы.

* * *

В Харбине учился в английском колледже. Наш директор, мистер Линдслей, ходил с моноклем, в строгом сером костюме — типичный сын Альбиона. Хотел, чтобы его ученики выросли настоящими джентльменами, мужчинами.

Учился я, стыдно хвалиться, но — блестяще. Не в силу необычных способностей, просто мне легко давалось. В колледже была система карточек. Оранжевая карточка — это верх возможного. Желтая — очень плохо, зеленая — так себе, красная — хорошо. У меня за все время учебы были только оранжевые карточки. После окончания колледжа прочили мне карьеру дипломата, планировали, что поеду я учиться за границу, в МИД английский…

Перед колледжем я год занимался в русской школе — там у нас и молебны служились, и молитвы мы перед началом учебного дня читали. В колледже нас утром собирали в актовом зале, и подтянутая мисс Лоусон читала «Отче наш…» на английском языке. После этого мы кланялись и расходились по классам. Я до сих пор не могу понять, как мы уживались детьми: русские, евреи, украинцы, поляки, татары — все были. Многообразие религий — и никто никому не мешал! Турки с удовольствием праздновали Рождество Христово, мы поздравляли их с мусульманскими праздниками…

Я сидел за одной партой с Левкой Бурсуком. По национальности он был еврей. Сын коммуниста. При этом коммунизм Левкиному отцу не мешал иметь шикарный дом. Левку же каждый день возили на авто в школу…

Возле колледжа был ботанический питомник, целый парк, мы, дети, здесь гуляли. А китайцы — они знали детвору — приносили боярышник, апельсины в сахаре. И знаменитые китайские липучки! Я до сих пор иногда ночью просыпаюсь со вкусом этих липучек во рту, как будто только что их ел…

* * *

Фото Дениса Елистратова

Все русские очень любили китайский город Харбин, их приютивший, но больше они любили родину. И мы всей семьей вернулись в Россию в 1937 году. Мой отец не хотел верить тому, что на родине происходили кровавые события: аресты, репрессии…

Между харбинцами, уехавшими и оставшимися, был уговор. Если в России все было плохо, в Харбин нужно было прислать письмо с кодовой фразой: «Здесь все хорошо, когда приедете, остановитесь у Калашниковых». Калашниковы — белоэмигранты, и в России ни за что не могли оказаться, поэтому фраза эта означала: нельзя ехать. Отец и мама получали письма с этой фразой, но тем не менее мы поехали. Папа рвался на родину, в украинский город Каменец-Подольский. При этом ничему плохому он верить не хотел, но кто-то ему сказал, что в Стране Советов плохо со стоматологами. И он отвел меня лечить зуб. Харбинская пломба цела до сих пор.

Наше знакомство с Россией произошло на станции Отпор: в вагоне харбинцев был устроен обыск. Когда мы приехали, пришлось снимать комнату в полуразвалившемся доме. Через месяц папу арестовали, дали десять лет без права переписки. Это значило одно — расстрел… Маму забрали через месяц. Так мы стали детьми врагов народа, детьми арестованных.

* * *

Мама попала в Актюбинский лагерь для жен изменников Родины, сокращенно — АЛЖИР. Меня и Галю отправили в детский дом в селе Веселово под городом Лепелем в Витебской области. Здесь жили дети репрессированных, в основном с Украины. Когда стали постарше, переехали в Саратов. Сюда из Харбина вернулась бабушка и тетя Ксения, мамина сестра и моя крестная. Но года не прошло, как умерла Галя…

В Саратове я учился в школе № 47. Мне удалось скрыть правду о родителях. Сначала думал, что это нечестно, терзался… Но потом понял: если людей мучили за гораздо более легкую провинность, чем была у меня, хотя я ни в чем не был виноват, то что же будет со мной? Но на мне всегда был крестик, на груди носил молитву. Молился тихонько. Никто об этом не догадывался.

Мама вернулась из АЛЖИРа за несколько дней до начала войны. Помню, мы, когда увиделись в первый раз после разлуки, начали целоваться, обниматься, радоваться, а она вдруг спрашивает меня: «А где же Галка?». А Галка умерла…

* * *

Когда я закончил школу, поступил в консерваторию. Но началась война, и меня призвали в армию. Служил в рядах Советских Вооруженных Сил в Пугачеве, ротным писарем. Комиссовали из-за полного физического истощения. Консерватория осталась мечтой — надо было на хлеб зарабатывать. Стал работать в самодеятельности. У меня были какие-то задатки музыкальные. Сам освоил рояль и аккордеон, стал аккомпаниатором. Но конечно, я не профессионал, нет-нет. Больше похож на балетного тапера…

* * *

Фото А. Курочкина

Впервые в Советском Союзе я переступил порог храма только в 70-х годах. Это было в литовском городе Друскининкай, в церкви в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радосте». Не выдержал — до этого даже не признавался, что верующий… После Литвы в Саратове скрываться больше не стал. Ходил в Духосошественский собор. И там меня заметил Архиепископ Пимен. Когда мы с ним познакомились, он мне сразу сказал: «Я вас увидел, когда благословлял народ с амвона, и тут же понял, что вы — будущий диакон». Это был 1977 год.

Через несколько дней после нашего знакомства Владыка подал прошение уполномоченному по делам религий: меня рукоположить. Уполномоченный отказал — дело было в том, что я — из Харбина, знаю несколько языков, отец мой — враг народа… Владыка Пимен тогда просто взял меня на работу, сначала — архивариусом, затем секретарем, потом я стал кем-то вроде личного секретаря. Особенно много работы у меня было перед Пасхой и Рождеством. Приходилось отвечать на 600–700 писем со всего света: от патриархов, епископов, ученых, художников, музыкантов…

В 1988 году все уполномоченные исчезли. И в 1989 году, на Введение во храм Пресвятой Богородицы, в Троицком меня рукоположили во иереи. С момента хиротонии и до сего дня я служу в Свято-Троицком соборе. Только здесь. Я Владыке Пимену дал слово, что никуда не уйду. Перед посвящением он хотел поставить меня настоятелем в храм в честь иконы Божией Матери «Утоли моя печали», который только-только открылся. Но я очень просил не делать этого. Ведь настоятель, кроме крепкой веры во Христа, должен иметь еще что-то, дополнительные свойства характера. Лучше быть двенадцатым священником в любом храме.

* * *

Когда скончался Владыка Пимен, на меня напала тоска, очень захотелось вернуться в Харбин, который я все время вспоминал. Но одна женщина, побывавшая там в составе экскурсионной группы, рассказала мне, что город уже совсем не тот, что был когда-то. Например, набережную реки Сунгари китайцы вымостили надгробными плитами с русского кладбища…

Пыл мой поутих. Конечно, в Харбине ничего не осталось из того, что я помню. Но все же иногда думаю: если бы мне удалось побывать там, я вышел бы из вагона, вдохнул тамошний воздух, и всё сразу вернулось бы. Детство мое…

Подготовила Наталья Волкова
Журнал "Православие и современность" №9(25) 2008 год