Старец Силуан Афонский
Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.
ЖИЗНЬ И УЧЕНИЯ СТАРЦА СИЛУАНА
VI
О ВИДАХ ВООБРАЖЕНИЯ И О БОРЬБЕ С НИМ
ДЕРЗНУВ писать о «Священном безмолвии», которое так любил Старец Силуан, мы вынуждаемся говорить о необходимости аскетической борьбы с воображением. И этот вопрос духовной жизни чрезвычайно труден и сложен, и с ним мы не надеемся удовлетворительно справиться. В силу того, что нашею основною задачею является изложение определенного конкретного опыта, мы считаем для себя обязательным обрисовать лишь то сознание и те представления, которые доселе существовали среди подвижников Святой Горы и которых держался сам Старец, оставляя в стороне теории современной научной психологии. Мы не входим ни в сравнение ни в критику ни тех ни других; отметим только, что они во многом не совпадают, так как в основе аскетических взглядов лежат совершенно иные космологические и антропологические представления.
* * *
Старец пишет:
«О, братья, забудем землю и все, что на ней, ибо она отвлекает нас от созерцания Святой Троицы, Которая непостижима нашему уму, но которую святые зрят на небесах Духом Святым. А мы пребудем в молитве без всякого воображения...»
«Когда душа Духом Святым познает Господа, то каждую минуту непрестанно удивляется она милосердию Божию, и величию, и могуществу Его, и Господь Сам, Своею благодатью, милостиво, как мать любимое дитя, учит душу смиренными благими помышлениями и дает чувствовать Свое присутствие и близость Свою душе, и душа в смирении созерцает Господа без всяких помышлений».
Способность воображения весьма разновидна в своих проявлениях. Подвижник прежде всего борется с тем видом воображения, который связан с действием грубых плотских страстей. Он знает, что всякая страсть имеет свой образ, так как принадлежит сфере тварного бытия, неизбежно существующего в той или иной форме, носящего тот или иной образ. Нормально в человеке действие страстного похотения только тогда приобретает силу, когда внутренне воспринятый образ страсти привлечет к себе ум. Если ум оттолкнется от принесенного ему образа страсти, то последняя не может получить своего развития и погаснет. Например, когда приходит плотское похотение, хотя бы и нормальное физиологически, тогда подвижник ум свой хранит от образа, возникающего в нем, приносимого ему извне, предлагаемого ему страстью; и если ум не воспринял этого образа, страсть действия своего развить не может и непременно погаснет. Говоря здесь об уме, мы имеем в виду не рассудок, не логическое рассуждение ума, а то, что, быть может, лучше будет определено словом — внимание. Такое хранение ума от образа страсти дает действительную возможность, доказанную тысячелетним аскетическим опытом, в течение всей жизни соблюсти полноту целомудренного воздержания даже при сильном теле, как это мы видим и на примере Старца. И наоборот, если ум человека с услаждением воспринимает страстный образ, то энергия этого последнего даже изнемогающее, больное и неспособное тело подвергнет титаническому насилию.
Возьмем другую страсть, например — ненависть. И эта страсть также имеет свой образ, и если ум охранится от сложения с этим образом, то страсть не может развиваться; если же соединится с ним, то страсть в меру этого соединения будет приобретать все большую (тилу и может достигнуть степени одержимости.
Другой вид воображения, с которым борется подвижник, обычно именуется — мечтанием. Человек отходит от реального положения вещей в мире и живет в сфере фантазии. Порождения фантазии, бессильной создать что-либо совсем не сущее, совсем «из ничего», не могут носить характер совершенно чуждый окружающему нас миру; иными словами: в них неизбежно будут элементы действительного, реального мира, подобно тому, как они есть в снах, и потому они не являются абсолютно недостижимыми. Например, бедный человек воображает себя царем, или пророком, или великим ученым. История знает случаи, когда бедные люди, занимавшие в социальной иерархии низшие места, становились императорами и подобн., но это обычно происходит не с теми, которые мечтают.
Читателю, надеемся, ясно, что мы разумеем, говоря о «мечтании», и чтобы не удлинить слова, перейдем к иному виду проявления силы воображения. Человек, пользуясь способностью памяти и представления, может размышлять над разрешением какой-либо проблемы, например, технической, и тогда ум его размышлением ищет возможности практического осуществления той или иной идеи. Этого рода деятельность ума, сопровождающаяся воображением, имеет великое значение в человеческой культуре и необходима в строительстве жизни, но подвижник, заботящийся о чистой молитве, стремится нестяжанием ограничить себя во всем, чтобы и этот род воображения не препятствовал ему «первую мысль и первую силу отдать Богу», т. е. всецело сосредоточиться в Боге.
И, наконец, еще один вид воображения, о котором мы хотим говорить — это попытки рассудка проникнуть в тайну бытия и постигнуть Божественный мир. Такие попытки неизбежно сопровождаются воображением, которое многие склонны называть высоким именем богословского творчества. Подвижник умного безмолвия и чистой молитвы решительно борется в себе с этим видом «творчества», потому что оно является процессом обратным порядку действительного бытия, так как при этом человек творит Бога по образу своему и по подобию.
Возможно, что сказанное вызовет много недоумений и возражений, но мы не можем останавливаться на объяснениях, надеясь, что при добром желании будем поняты, как должно.
Подвижник молитвы исходит из веры, что Бог нас сотворил, а не мы творим Бога, и потому в своем отвлечении от всякого богословского и философского творчества — безвидною молитвою обращается к Богу, и если снизойдет боговоление Божие к молящемуся и будет дано ему вкусить приближение Бога, то и в этом случае ведение о Боге сверхобразном преложится в тот или иной образ, однако, образ этот не «выдуман» подвижником или пророком, но «дан» ему свыше.
Подвижник молитвою ищет Бога — Творца своего, и Бог по снисхождению и благоволению Своему ведение о Себе дает в образах, доступных человеку. Эти образы пожигают в человеке страсти и освящают его, но если он воспримет их, как завершение откровения, то впадет в заблуждение, и тогда даже свыше данные образы могут стать непреодолимым препятствием к более совершенному богопознанию.
Творческая идея Бога осуществляется и материализуется в мире, но тварная свобода идет обратным путем: она ищет Самого Бога, в Котором ее последняя цель и последний смысл ее бытия. Цель тварного мира не в его бытии самом по себе, в самом себе, ради самого себя, в своем образе бытия, а познание тварью Творца и обожение твари.
Причиною сотворения мира является преизбыточествующая благость Божия и никак не необходимость воплощения Бога-Слова; иными словами: воплощение Бога-Слова никак не являлось необходимым для Самого Слова, и творение мира никак не являлось только предварительным актом для воплощения Бога.
Снисхождение Слова не есть показатель самодовлеющей ценности мира, но цель или смысл этого снисхождения открывается в том имени, которое воспринял смиренно воплотившийся Бог-Слово: Иисус-Спаситель «и наречешь имя Ему Иисус, ибо Он спасет людей Своих» (Мф., 1,21).
Бог не есть — идеальный мир, в смысле — мир идей; и образ данного эмпирического бытия не есть реализация божественного идеального мира, т. е. такая реализация, без которой и самое Божественное бытие явилось бы ущербным, несовершенным.
В творчестве человеческом, обращенном к миру, человеческая идея ищет своего воплощения, реализации, без чего она остается незавершившейся в своем развитии, но в мире Божественном воплощение Бога-Слова не есть завершение теогонического процесса, т. е. завершение развития в Самом Божестве, и в этом смысле необходимое для Самого Бога, для полноты Его бытия.
Такова вкратце догматическая основа духовной молитвы, о которой идет слово.
Духовная молитва не есть — ни художественное творчество, ни научная работа, ни философское искание и размышление, ни отвлеченное рассудочное богословие; духовная жизнь не есть удовлетворение наших эмоциональных стремлений чрез их реализацию, т. е. осуществление в переживаниях или материализованных образах, например, искусства. Все, здесь переименованное, составляет различные виды проявления воображения. Некоторые из них могут быть поставлены выше, другие ниже, т. е. возможно установление иерархии этих форм по аксиологическому признаку, но все же все это относится к той сфере воображения, которая должна быть преодолена, ибо иначе невозможно достигнуть ни совершенной молитвы, ни истинного богословия, ни истинно богоугодной жизни.
Итак путь православного подвижника таков: он ищет истинного Бога Творца; для этого он чрез умную молитву ведет борьбу с тьмами тем всяких образов — и видоподобных, т. е. имеющих ту или иную внешнюю форму, очертания, протяжение пространственное или временное, цвет и подобное, и мысленных, т. е. понятий, чтобы, совлекшись всякого тварного образа, помолиться Богу лицом к Лицу.
Бог творит мир, и это творение идет в порядке снисхождения; но человек идет к Богу в порядке восхождения, и в своем восхождении от твари к Богу подвижник не отрицает реальности и ценности творения, но лишь не абсолютизирует и не боготворит его, не усматривает в нем самоцель и самоценность. Бог сотворил мир не для того, чтобы Сам Он жил жизнью твари, но для того, чтобы разумную тварь приобщить Своему Божественному бытию, и когда разумная тварь не достигает обожения, которое не может совершиться без ее соучастия, тогда исчезает и самый смысл ее бытия. Из этого сознания рождается великий восторг пред Богом-Творцом от созерцания творения и самое реальное восприятие всего в мире тварном, но вместе с тем это же сознание приводит к отрыву от всякой твари ради созерцания Бога. Этот отрыв не есть отрешение от реального тварного бытия в смысле совлечения или отрицания его, как «призрака»; не есть этот отрыв поэтическое или философское витание в сфере высоких и прекрасных образов или «чистых» идей, как бы ни были они высоки аксиологически, потому что и такая установка снова переносит нас в мир воображаемый. Нет,— это есть тяга к Богу живому и истинному в силу любви к Нему, в силу призвания нашего — жить в Боге, в Котором Самоцель и Самоценность. В Боге — завершенность, не имеющая нужды в воплощении; в Боге совершенство, исключающее всякую борьбу и трагизм. Бог не есть — «по ту сторону добра и зла», ибо Он есть Свет, в Котором нет ни единой тьмы.
Для простого и смиренного верующего освобождение от власти воображения достигается простым и целостным устремлением жить по воле Божией. Это так просто, и вместе «сокрыто от премудрых и разумных», и нет возможности объяснить это словами.
В этом искании воли Божией заключено «отречение» от мира. Душа хочет жить с Богом и по-божьи, а не «по-своему», и потому отрекается от своей воли и воображения, не могущих создать действительного бытия, но являющихся «тьмой кромешной».
Мир человеческой воли и воображения — это мир «призраков» истины. Этот мир у человека общий с падшими демонами, и потому воображение — есть проводник демонической энергии.
И демонические образы, и образы, творимые самим человеком, могут влиять на людей, видоизменяя или преображая их, но при этом одно неизбежно: всякий образ, созданный самим человеком, или внушенный демонами, и воспринятый душою, будет извращать духовный образ человека, созданного по образу и по подобию Божию. Такое «творчество» в своем конечном развитии приводит к самообожению твари, т. е. к утверждению божественного начала, как заключенного в самом естестве человека. В силу этого — естественная религия, т. е. религия человеческого разума, роковым образом принимает пантеистический характер.
И человеческие и демонические образы имеют свою силу, иногда очень большую, но не потому, что они реальны в последнем смысле, как божественная сила, творящая из ничего, но потому, что воля человеческая склоняется пред ними, и только в случае склонения своего формуется ими. Но Господь освобождает кающихся от власти страстей и воображения, и освобожденный от них христианин смеется над силою образов.
Сила космического зла над человеком колоссально велика, и ни один из наследников Адама не может преодолеть его без Христа и вне Христа; Он есть Иисус-Спаситель в собственном и единственном смысле этого слова. Такова вера православного подвижника, и потому молитва умного безмолвия совершается непрестанным призыванием имени Иисуса Христа, отчего молитва сия получила наименование «Иисусовой» молитвы.
Безмолвствующий монах в тяжелом подвиге борьбы с воображением, искажающем духовную жизнь, встречается с многообразными проявлениями его, которые могут быть классифицированы различным образом. Старец сводил их к указанным выше четырем формам, которые давали ему возможность выразить сущность вопроса.
Первая форма имеется в виду при борьбе вообще со всякою страстью.
Вторая — свойственна молящимся по первому образу. К этой форме воображения относится также известный метод «богомыслия» или «медитации», когда усилием воображения человек создает в своем уме зрительные картины из жизни Христа или иные священные образы. Обычно к этому деланию прибегают новоначальные или неопытные подвижники. Делатель такой «воображательной» молитвы не заключает ума своего в сердце ради внутреннего трезвения, но останавливаясь на зрительной стороне им же творимых божественных, как он думает, образов, приводит себя в состояние душевного (эмоционального) возбуждения, которое при большой концентрации может дойти до своеобразного патологического экстаза. При этом он радуется своим «достижениям», привязывается к таким состояниям, культивирует их, находит их духовными, благодатными и даже высокими, себя самого мнит святым и созерцателем Божиих тайн, а в результате доходит до галлюцинаций, тяжело заболевает душевно, или, в лучшем случае, пребывает «в прелести», проводя жизнь свою в фантастическом мире.
О третьей и четвертой формах воображения можно сказать, что они лежат в основе всей рационалистической культуры, и потому отказаться от них особенно трудно образованному человеку, видящему в этой культуре свое духовное богатство, отречение от которого несравненно труднее, чем от материального. Это обстоятельство приводит к странному явлению, которое нам пришлось наблюдать, а именно: среди простых и малограмотных подвижников, полюбивших умную молитву, чаще встречается достижение большой высоты и чистоты, чем среди образованных, которые в подавляющем большинстве случаев останавливаются на втором образе молитвы.
Глубоко религиозно и аскетически настроенные люди — третью форму воображения быстро уразумевают, как обращенность к земле, и так как очевидна ее разнородность по отношению к молитве, борьба с нею в час молитвы упрощается. Иначе обстоит дело с четвертою формою, которая может достигать чрезвычайной тонкости и представляться, как жизнь в Боге. Исключительная важность этого вопроса в аскетике заставляет остановиться на нем несколько подробнее.
* * *
У молящихся по первому образу преобладает мечтательное воображение, а у молящихся по второму образу преобладает искушение — все постигнуть рассудочным путем. У сих последних жизнь сосредоточивается в мозгу. Ум их не соединен с сердцем и постоянно рвется наружу в стремлении все понять и всем овладеть. При наличии некоторого подлинного религиозного опыта, но еще недостаточного, они «своим умом» стремятся восполнить пробелы этого опыта и проникнуть в тайны Божественного бытия, и тогда неизбежно впадают в воображение. В своем увлечении они не хотят или не могут понять, что опрокидывают истинную иерархию бытия, подлинный порядок вещей, и как бы забыв, что Бог сотворил нас по образу Своему и по подобию, сами начинают творить, внося в Божественное бытие элементы по образу своему и по подобию. Та идеальная сфера, в которой они при этом живут, при известной интеллектуальной одаренности дает им кажущееся превосходство пред другими, и это обстоятельство усугубляет их доверие к самим себе.
Характерным извращением, к которому приводит второй образ молитвы, является — рационализм.
* * *
Богослов-рационалист строит свою систему, подобно тому, как архитектор строит дворец или храм, пользуясь эмпирическими и метафизическими понятиями в качестве строительного материала и заботясь не столько о соответствии своего идеального построения действительной истине бытия, сколько о великолепии и гармонической целостности своего произведения в его логическом аспекте.
Как это ни странно, но многие большие люди не устояли пред этим, в сущности, наивным искушением, скрытым началом которого является гордость.
Порождения рассудка бывают автору дороги так же, как матери дорого дитя, порождение ее чрева. Свое творчество он любит, как самого себя, ибо отождествляется с ним, замыкаясь в своей сфере. В таких случаях никакое человеческое вмешательство извне не в силах помочь, и если сам он не отречется от своего мнимого богатства, то никогда не достигнет чистой молитвы и истинного созерцания.
Всякий молящийся по третьему образу — знает трудность подобного отречения, но слово об этом мы отнесем на другое место.
* * *
Многие богословы-философы, будучи по существу рационалистами, восходят до сверхрациональной, мы бы сказали — сверхлогической мысленной сферы, но эта сфера сверхлогического не есть еще Божественный мир, а заключена в пределах человеческого тварного естества, и как таковая, т. е. заключенная в естестве, доступна разуму в естественном порядке.
Их умные видения не укладываются в рамки энномического мышления, т. е. формальной логики, и переходят в сферу металогики и антиномического мышления, но и при этом они остаются по существу результатом рассудочной деятельности.
Преодоление узкого энномического рационализма есть показатель высокой интеллектуальной культуры, но это не есть еще «истинная вера» и подлинное боговидение.
Эти люди, обладающие нередко выдающимися способностями к рационалистическому мышлению, в силу именно этой способности вполне последовательно восходят к познанию условности законов человеческого мышления и невозможности обвить все бытие стальными обручами логических умозаключений, и чрез это познание поднимаются до сверхрационального, вернее сверхлогического созерцания, но и тогда созерцают лишь красоту созданного по образу Божию; и в силу того, что впервые входящие в эту сферу «молчания ума» испытывают некий «мистический трепет», свои созерцания они принимают, как опыт мистического богообщения, тогда как в действительности остаются еще в границах тварного человеческого естества.
Те категории, которыми оперирует в подобных состояниях ум-рассудок, выходят за пределы временных и пространственных измерений и своему созерцателю дают ощущение вечной мудрости. Это — последние пределы, которых может достигнуть рассуждающий ум на путях своего естественного развития и самосозерцания. Сей опыт, вне зависимости от того, как он будет интерпретирован, т. е. какая догматическая формулировка будет ему дана, по существу своему является опытом пантеистического порядка.
Достигая этих «границ света со тьмою» (Иов. 26, 10), человек созерцает свою умную красоту, которую многие приняли за Божество. Созерцаемый ими свет — есть свет, но не тот Свет Истинный, в Котором нет ни единой тьмы, а естественный свет ума по образу Божию созданного человека.
Этот свет ума, превышающий по своему достоинству свет всякого эмпирического знания, с таким же основанием может быть назван мраком, ибо он есть мрак совлечения или отвлечения, и Бога в нем нет; и, быть может, в этом случае больше, чем во всяком другом, должно вспомнить слова Господа: «Смотри, свет, который в тебе, не есть ли тьма?» (Лк. 11, 35). Ведь первая космическая доисторическая катастрофа, т. е. падение Денницы — Люцифера, ставшего мраком, явилась следствием самовлюбленного созерцания своей красоты; созерцания, окончившегося самообожением. «
Мы говорим холодным и бессвязным языком, но тот, кто стоял в этих духовных местах, возможно, скажет:
«Но так ведь страшно... Где же гарантия истинного богообщения а не мечтательного, философского, пантеистического?»
Блаженный Старец Силуан категорически утверждал, что таковою гарантиею в плане, подлежащем нашему логическому контролю, является — любовь к врагам. Он говорил:
«Господь смиренный и кроткий, и любит создание Свое, и там, где Дух Господень, там непременно будет смиренная любовь к врагам и молитва за мир. И если ты не имеешь этой любви, то проси, и даст тебе Господь, Который сказал: «просите, и дастся вам, ищите и обрящете» (Мф. 7,7).
И пусть никто не дерзает унижать этого «психологического» признака, ибо такое психическое состояние есть следствие подлинного Божественного действия. Спасающий Бог — спасает всего человека, так что не только ум-дух, но и душевностьэмоции, и мышление и самое тело — все освящается Богом.
* * *
Мы едва и как бы вскользь касаемся труднейших, вековых вопросов духовного бытия человека. Мы очень далеки от притязаний диалектически раскрыть их до возможности рассудочно понять. Если бы пред нами стояла задача такого выяснения, то было бы необходимо исследовать целый ряд исторических примеров, но этот труд пусть возьмет на себя кто-либо другой. Мы лично считаем неосуществимым подобное отвлеченное выяснение и совершенно убеждены, что единственный путь к постижению истины лежит через веру и живой опыт, т. е. путь самого бытия. Однако, тут же должны указать, что тот опыт, который мы разумеем, не зависит от одного произволения человека, но дается ему свыше, как дар благоволения. Опыт философский и опыт пантеистический — возможны в порядке естественной способности и произволения человека, но христианский опыт вышеестественного богообщения выходит за пределы нашего произволения.
Христианская жизнь — это согласие двух воль: Божественной и тварной человеческой. Бог может явиться всякому человеку на всех путях, во всякий момент времени и во всяком духовном и физическом месте, но Сам превысший всякого принуждения, Он никогда не насилует свободы Своего образа, и если тварная свобода себялюбиво обращена к себе, или утверждает себя, как нетварное божественное начало, то несмотря ни на какую высоту созерцаний, она бывает закрыта для действия Божественной благодати.
Общение с Богом достигается на путях молитвы, и слово наше — о молитве. Если мы переходим в какой-то мере в сферу диалектики, то не потому, что надеемся убедить кого-нибудь этим путем, но с тем, чтобы указать, что и чрез эту сферу человеческого бытия проходят пути молитвы. На всякую попытку рационализировать духовный опыт мы видим возможность самых различных возражений. Эта возможность объясняется тем, что каждый из нас в идеальной сфере своего миросозерцания свободен устанавливать любую иерархию ценностей.
Продолжая слово о молитве, мы попытаемся схематически обрисовать одно из труднейших борений, которое встречает на своем пути православный подвижник при переходе от второго образа молитвы к третьему, а именно — борьбу с рассудочным воображением.
* * *
При внимательном самосозерцании человек обнаруживает психологическое свойство рассудочного мышления, которое можно определить как имманентную достоверность нашего мышления, или иначе выражаясь, как субъективную очевидность правильности наших умозаключений. Есть какая-то принудительность в доводах рассудка, в его доказательствах, и нужна великая культура и глубокий духовный опыт, чтобы обнаружить этот странный обман, а чтобы освободиться от власти его, необходима Божественная помощь.
Обнаружение этого обмана в известной мере возможно и на путях умозрительного исследования основных законов нашего мышления, т. е. закона тождества и закона достаточного основания.
Первый, т. е. закон тождества, есть статический момент нашего мышления; его неподвижная опорная точка, мертвая в своей неподвижности.
Второй момент нашего мышления — динамический — выражается законом «достаточного» основания. Многовековой опыт истории с большою убедительностью показал всю условность этого закона; суждение о достаточности основания всегда субъективно: что одному представляется достаточным, то для другого вовсе не является таковым. И если мы поглубже всмотримся, то увидим, что, в сущности, оно никогда не бывает совершенно достаточным.
Православный подвижник обнаруживает относительность нашего мышления иным образом, как и вообще все проблемы бытия решаются им на иных путях, и именно на путях веры и молитвы. Он верит не своему немощному рассудку, а Великому Богу. Он верит, что заповеди Христа — суть непогрешимое мерило, канон истины; что по самому существу своему они суть Божественная сила и сама вечная жизнь, и эта вера приводит его к непрерывному стоянию на суде Божием, единственно праведном. Всякое дело, всякое слово, всякое даже малейшее невыявленное внешне движение мысли или чувства — все поставляется на суд слова Христова.
Когда благодать Святого Духа входит в нас и становится действующею в нас внутреннею силою, тогда движения нашей души естественно приближаются к совершенству заповедей; когда же приходят часы богооставленности, богоудаленности, и Божественный свет сменяется тяжелым мраком восстания страстей, тогда все изменяется в нас, и великая брань развертывается в душе.
Многообразны духовные брани, но глубочайшая из них и тягчайшая — брань с гордостью. Гордость — противница Божественного закона. Извращая Божественный порядок бытия, она всюду вносит распад и смерть. Она проявляется и в плане плоти, но больше ей свойственно безумствовать в плане мысленном, духовном. Поставляя себя на первое место, она ведет борьбу за преобладание над всем, и в этой борьбе ее главным орудием является ум-рассудок (Ratio).
Рассудок, выступая со своими доводами, заповеди Христа, и среди них — «Не судите, да не судимы будете» (Мф. 7, 1), отвергает, как безумие. Он говорит, что способность суждения составляет отличительное достоинство человека, в этой способности заключено его превосходство над всем миром; благодаря ей он только и может господствовать.
Чтобы утвердить свой примат в бытии, он указывает на свои достижения, на свою культуру; он приводит множество доказательств, сильных своею самоочевидностью, показанных якобы в опыте исторической жизни, что ему, и только ему принадлежит право решения, право установления или констатации истины; он именует себя — регулирующим бытие разумом.
Безличный в законах своего функционирования, являющийся, по существу, лишь одним из выявлений жизни человеческой личности, одною из энергий личности, рассудок, в том случае, когда ему отводится первенствующее место в духовном бытии человека, последовательно доходит до того, что начинает уже бороться со своим источником, т. е. личным началом.
Восходя, как он мнит, до последних высот; нисходя, как ему кажется, до последних бездн, он стремится нащупать пределы бытия, чтобы всему дать собственное ему «определение», и не достигая этой цели своей, ниспадает в изнеможении и решает: «Бога нет!»
Потом, продолжая борьбу за преобладание, с дерзостью, а вместе и с тоскою, говорит:
«Если есть Бог, то как могу я согласиться, что этот Бог — не я?» (Это выражение принадлежит одному из тех, кто шел таким путем).
Не достигнув пределов бытия и приписав себе эту беспредельность, он восстает гордым восстанием и говорит:
«Я исследовал все и нигде не нашел большего себя, следовательно — я Бог».
И действительно, ум-рассудок, когда на нем и в нем сосредоточивается духовное бытие человека, царит и властвует в свойственной ему отвлеченной сфере настолько, что высшего себя не обретает, и потому кончает признанием в себе божественного начала.
Это последний предел рассудочного воображения и в то же время — последняя глубина падения и мрака.
* * *
Есть люди, которые идут навстречу указанным выше притязаниям рассудка и принимают их, как истину, но православный подвижник вступает с ними в борьбу. При этом борении обнаруживается вмешательство странных посторонних сил, брань с которыми принимает трагический характер и достигает чрезвычайного напряжения, и победный исход для подвижника возможен только через веру, побеждающую мир (1 Иоан. 5, 4). «Всякий, рожденный от Бога, побеждает мир; и сия есть победа, победившая мир, вера наша».
Для решения этих вопросов монах не садится в удобное кресло кабинета, но в ночной тишине, далеко от мира, никем из людей неслышимый и невидимый, с великим плачем падает пред Богом с молитвою:
«Боже, милостив буди мне грешному», как мытарь, или как Петр:
«Господи, спаси меня» (Лк. 18, 13; Мф. 14, 30). Духом он зрит разверзшуюся пред ним бездну «кромешной тьмы», и потому молитва его горяча... Слово бессильно показать тайну этого видения и силу этой борьбы, которая может длиться годами, доколе не очистится человек от страстей, доколе не придет Божественный свет, который откроет неправду судов наших, который изведет душу на безмерные просторы истинной жизни.
* * *
Мы много беседовали со Старцем по этим вопросам; он говорил, что причина брани лежит не в рассудке как таковом, а в гордости нашего духа; от гордости усиливается действие воображения, а от смирения оно прекращается; гордость пыжится создать свой мир, а смирение воспринимает жизнь от Бога.
За долгие годы тяжелой борьбы блаженный Старец приобрел силу стоять умом в Боге, отвергая приходящие помыслы. В брани с врагами он перенес очень много страданий, но когда мы его узнали, о прошлом он говорил с великим миром души и в очень простых выражениях:
«Ум с умом борется... наш ум — с умом врага... Враг пал гордостью и воображением, туда же он и нас влечет... В этой брани нужно большое мужество... Господь оставляет своего раба побороться, а Сам смотрит на него, как смотрел на Великого Антония, когда тот боролся с бесами... Вы помните, конечно, как в Житии Святого Антония говорится, что служивший ему друг его отнес Преподобного в церковь селения; когда ночью Антоний пришел в чувства, то умолил своего друга отнести его обратно в гробище. Совершенно больной, он не мог стоять на ногах и молился лежа; по молитве он снова подвергся жестокому нападению бесов, и когда, терпя тяжкие болезни от них, возвел очи и увидел свет, то познал в нем пришествие Господа и сказал:
«Где же был Ты, милостивый Иисусе, когда враги уязвляли меня?» А Господь ему ответил:
«Я здесь был, Антоние, и смотрел на мужество твое». Так нам надо всегда помнить, что Господь видит нашу борьбу с врагом, и потому не устрашаться, хотя бы весь ад наступал на нас, но быть мужественным».
«Святые научились брани с врагом; они знали, что враги действуют обманом через помыслы, и потому всю жизнь не принимали помыслов, помысл сначала приходит по виду неплохой, но потом он оторвет ум от молитвы и дальше уже начнет запутывать, поэтому необходимо всякие помыслы отвергать, хотя бы и хорошие по виду, но иметь ум чистым в Боге... А если все придет помысл, то не надо смущаться, но крепко уповать на Бога и пребывать в молитве... Не должно смущаться, потому что враги радуются и нашему смущению... Молитесь, и помысл отойдет... Это путь Святых».
О гордости Старец говорил, что она не знает конца своим притязаниям. В его записках есть такая образная притча:
«Один охотник любил ходить в лес и в поле за добычею. Однажды долго восходил он на высокую гору, выслеживая зверя, и, утомившись, сел на большом камне отдохнуть. Увидав стаю птиц, перелетающих с одной высоты на другую, он стал думать: «Почему Бог не дал крыльев человеку, чтобы мог он летать?» В это время тем местом проходил смиренный отшельник, и, узнав мысли охотника, сказал ему:
Вот, ты помышляешь, что Бог не дал тебе крыльев; но если тебе дать крылья, то ты все равно не будешь доволен и скажешь: «Крылья мои слабы, и я не могу с ними долететь до неба, чтобы увидеть, что есть там»; и если тебе будут даны такие сильные крылья, чтобы ты мог подняться до неба, то и тогда ты будешь недоволен и скажешь: «Я не разумею, что тут происходит». И если тебе будет дан разум, то опять ты не будешь доволен и скажешь: «Почему я не ангел?» И если тебя сделают ангелом, то ты снова будешь недоволен и скажешь: «Почему я не херувим?» И если ты станешь херувимом, то ты скажешь: «Почему Бог не дал мне управлять небом?» И если дано будет тебе управлять небом, то и тогда ты не удовлетворишься и, как некто другой, дерзко взыщешь большего. Поэтому всегда смиряй себя и будь доволен тем, что тебе даруется, и тогда будешь жить с Богом».
Охотник увидел, что отшельник сказал истину, и возблагодарил Бога, что послал ему монаха, который вразумил его и открыл ему путь смирения».
Старец очень настойчиво подчеркивал, что путь Святых состоит в том, чтобы смиряя себя, очистить ум свой от всякого воображения.
«Святые говорили: я буду мучиться во аде. И это несмотря на то, что творили чудеса. Они опытом познали, что если душа осудит себя во ад, но будет вместе надеяться на милосердие Божие, то сила Божия приходит в душу, и Дух Святый ясно свидетельствует спасение. Чрез самоосуждение душа смиряется, и уже нет в ней никаких помыслов, но чистым умом предстоит она Богу.
Вот мудрость духовная».
* * *
Землю железом сверлит человек, чтобы из недр ее добыть нефть, и достигает поставленной цели. Небо рассудком сверлит человек, чтобы похитить огонь Божества, но отвергается Богом за гордость.
Божественные созерцания даются человеку не тогда, когда он их, и именно их ищет, а тогда, когда душа сойдет во ад покаяния и действительно ощутит себя хуже всякой твари. Созерцания же, как бы насильственно достигаемые рассудком, не суть истинные, а «мнимые»; и когда это мнимое принимается за истину, тогда в душе человека создаются условия, которые затрудняют и самую возможность действия благодати, т. е. подлинного созерцания.
При благодатном созерцании открываются вещи, превосходящие и самое богатое творческое воображение, как о том говорит божественный Павел: «и ухо не слышало, и на ум не приходило, и на сердце не лежало» (1 Кор. 2, 9). Когда, подобно Апостолам, человек благодатью бывает восхищен в видение Божественного Света, тогда после он богословствует, «рассказывая» о виденном и познанном. Подлинное богословие не есть домыслы человеческого ума-рассудка, или результат критического исследования, а поведание о том бытии, в которое действием Святого Духа человек был введен. При этом иногда дается и слово, а иногда встречаются трудности найти понятия, найти выражения, посредством которых можно было бы как-то поведать о том, что выше всякого земного образа и понятия, но, несмотря на эти трудности и неизбежность различных форм выражения, кто познал, тот и в иной словесной форме узнает и отличит истинно созерцавшего от мечтательно рассудочного домысла, как бы ни был гениален сей последний.
